Плотин знает о неспособности языка выразить неизреченное и неоднократно говорит о том, что лучше было бы молча чтить неисследимое и неизреченное… Но истинно жить значит истинно мыслить и познавать истину. Любовь к вечному есть принцип истинной жизни, и созерцание Единого, Простого, Неизменного есть принцип всякой истины. Поэтому Плотин стремится четко мыслить…
А.Ф.Лосев. История античной эстетики. Т.6.М.,1980.C.374.
* * *
Людьми, по Плотину, нас делает dianoia – дискурсивное мышление, дискурсивный разум или рассудок. С точки зрения Плотина, мы всегда обладаем рассудком, даже тогда, когда нам кажется, что мы им не обладаем (например, во время привычных действий, действий совершаемых с глубокой концентрацией внимания на объекте действия…)
Отсюда (PDF)
Хотя dianoia, строго говоря, недостаточна для обретения знания о высших ипостасях, она (оно?), тем не менее, необходима для их достижения.
Although dianoia is, strictly speaking, insufficient for gaining knowledge of the higher hypostases, it is nonetheless necessary in this pursuit. (Plotinus on the limits of discursive rationality. Источник)
* * *
Нет ничего, чего невозможно было бы выразить Мыслью. Вся проблема — в получателе этой Мысли (от передающего).
Я тоже склоняюсь к такому мнению. По крайней мере, пока не сумел обнаружить того, что принципиально невыразимо в Мысли (кроме Абсолюта, отсутствующего божества). Но такой взгляд, как кажется, не вполне соответствует общепринятой интерпретации некоторых духовных учений: «Знающий не говорит, говорящий не знает» и т.п. Да и Витгенштейн пишет в Логико-философском трактате, что:
6.522. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое.
* * *
Витгенштейн считал, что невозможно провести границу мышления, то есть определить, где именно мышление становится бессильным:
Провести границу мышления как такового Витгенштейн считает невозможным: «Ведь для проведения границы мышления мы должны были бы обладать способностью мыслить по обе стороны этой границы (то есть иметь возможность мыслить немыслимое). Такая граница поэтому может быть проведена только в языке, а то, что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей».
Источник
Я бы уточнил, что мышление перестает работать, когда стирается грань между субъектом и объектом, когда исчезает множественность. То есть интеллект начинает давать сбои — по объективным причинам, а не из-за слабости самого интеллекта — по мере приближения к нерасчленимому единству Абсолюта.
* * *
Возвращаясь к мысли Витгенштейна:
«Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое».
Да, оно показывает себя, но только негативно, апофатически, как нечто, не подвластное интеллекту. Никакое позитивное знание о нем невозможно — разве что нам повезет и невыразимое каким-то образом отразится в познаваемых объектах. То есть мы увидим в объектах отражение непостижимого черного света, который будет оказывать на объекты какое-то воздействие — наподобие черной невидимой материи в физике.
* * *
Я бы уточнил, что мышление перестает работать, когда стирается грань между субъектом и объектом
Примером сложностей, которые возникают при стирании различия между субъектом и объектом, являются, на мой взгляд, рекурсивного типа утверждения, где состояние субъекта динамически влияет на объект и наоборот. Отсутствие четкого разграничения субъекта и объекта ведет к логическим парадоксам, к невозможности определить истинность или ложность высказывания:
Критянин Эпименид утверждал, что все критяне лжецы.
Парадокс лжеца
* * *
«Мысль изреченная есть ложь» — интересно, это относится к любой мысли? Два + два = четыре — ложь? Волга впадает в Каспийское море и тому подобные тривиальные утверждения ложью, видимо, не являются. То есть иногда мысль изреченная вполне даже правда.
Само это утверждение, «мысль изреченная есть ложь», парадоксально: ведь оно является как раз изреченной мыслью. Я когда-то шутил по аналогичному поводу: словами истину не выразишь; это, без сомнения, истина — и это, без сомнения, слова.
Надо понимать так, что некоторые мысли плохо поддаются формулировке. Что же, «кто ясно мыслит, ясно излагает».
Конечно, cо значительными затруднениями мы столкнемся, пытаясь изложить сложные мысле-образы или мысле-чувства. Чувства и опыт вообще с трудом поддаются описанию, если у другого человека нет соответствующего чувства или опыта. Как объяснить вкус винограда человеку, который его не пробовал? Но такой задачи у мышления и нет. Мысль это карта местности, а не сама местность, мысль не может заменить ни опыт, ни чувства. Но в качестве ориентира, указателя, метафоры, карты опыта — мысль играет первостепенную роль.
* * *
Возможно ли непосредственное восприятие, без всяких концепций? Ведь концепции обусловливают, ограничивают наше восприятие. Могу ли я просто воспринимать автомобиль органами чувств, никак не концептуализируя его? Ответ должен быть положительным: человек, никогда ранее не видевший автомобиля и не знающий об автомобилях ничего, увидит просто очертания и цвета, если считать очертания и цвета кирпичиками непосредственного чувственного восприятия. Но проблема в том, что собственно автомобиля такой человек не увидит — для этого нужна концепция транспортного средства, то есть требуется понятие об автомобиле. Даже такие базовые ощущения как голод или боль в какой-то степени формируются нашими представлениями и не являются непосредственным переживанием объективной реальности.
Западные мыслители в большинстве своем склоняются к тому, что восприятие всегда концептуально, оно конструируется и формируется в значительной степени нашими представлениями.
С этой точки зрения у человека нет возможности непосредственного восприятия неизреченного и незримого; оно всегда будет опосредовано представлениями. То есть мистическое и экстатическое переживание «Прекрасной Возлюбленной» диктуется отчасти особенностями местной культуры и ее образами. Оно не может быть абсолютно непосредственным переживанием чего-либо.
Представление о невыразимости требует уточнения, ведь то, что нельзя выразить, выразить нельзя никаким способом. («О чем нельзя говорить, о том нельзя говорить, об этом даже нельзя свистеть»). А если в переживании незримого задействованы концепции, значит незримое в какой-то степени, со всеми оговорками об ограниченности языка, — выразимо и является объектом мышления.
* * *
«Божество — безличный абсолют, стоящий за Богом. Божество непостижимо и невыразимо, оно есть «полная чистота божественной сущности», где нет никакого движения. Через своё самопознание Божество становится Богом. Бог есть вечное бытие и вечная жизнь. По концепции Экхарта, человек способен познать Бога…»
Отсюда
Абсолют, божественную Cущность, ни познать, ни любить не представляется возможным. Любить и познавать можно Бога. Абсолют становится Богом и узнает себя, творя мир, — и через творения этого мира человек может узнать и полюбить Творца. Собственно, когда он любит вещи этого мира, он любит их Создателя, даже если не знает об этом. Так это обычно понимается в мистической теологии.
Ибо, что́ можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им.
Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы
(Послание римлянам св.ап. Павла I :19,20)
* * *
В суфийской традиции существует рекомендация не размышлять о сущности Бога, поскольку она превыше человеческой способности к пониманию. Я бы даже осмелился предположить, что она не открывается и в мистическом откровении.
То есть, пользуясь образом Рамсея, можно сказать, что сущность невыразима, и она не выразима даже и в молчании — о ней нельзя ничего сказать или даже «насвистеть».
А вот все остальное может быть худо-бедно, хотя бы и с потерями, отражено в словах, если удается найти правильные слова. И в этом случае преимущество «свиста» (например, мистических переживаний) перед словами носит технический, а не принципиальный характер.
Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков…
Мне кажется, что истину я знаю —
И только для нее не знаю слов.
Зинаида Гиппиус. Бессилье (1894)
* * *
Как-то эти две рекомендации (от пользователя wayter и выдержки из книги) не вяжутся. И не разберёшь: один говорит одно, а другой — другое.
Что не вяжется? Говорится, что не рекомендуется размышлять о сущности Бога, она скрыта. А Возлюбленная это уже какое-то проявление — поскольку невидимую сущность любить невозможно.
Цитата:
Размышление о Боге.
1. Размышление о Сущности
Размышление о Сущности Бога невозможно, поскольку временное не может размышлять о Вечном, а иллюзорное не в состоянии постичь Реальное.
Дж.Нурбахш. Путь. Духовная практика суфизма.М.2007.C.172.
(Там же приводятся мнения авторитетных суфиев о невозможности размышлять о Сущности Бога).
* * *
«Божество — безличный абсолют, стоящий за Богом. Божество непостижимо и невыразимо, оно есть «полная чистота божественной сущности», где нет никакого движения. Через своё самопознание Божество становится Богом. Бог есть вечное бытие и вечная жизнь. По концепции Экхарта, человек способен познать Бога…»
ОтсюдаАбсолют, божественную Cущность, ни познать, ни любить не представляется возможным. Любить и познавать можно Бога. Абсолют становится Богом и узнает себя, творя мир, — и через творения этого мира человек может узнать и полюбить Творца. Собственно, когда он любит вещи этого мира, он любит их Создателя, даже если не знает об этом. Так это обычно понимается в мистической теологии.
Ибо, что́ можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им.
Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы
(Послание римлянам св.ап. Павла I :19,20)
* * *
Возможно ли непосредственное восприятие, без всяких концепций? Ведь концепции обусловливают, ограничивают наше восприятие. Могу ли я просто воспринимать автомобиль органами чувств, никак не концептуализируя его? Ответ должен быть положительным: человек, никогда ранее не видевший автомобиля и не знающий об автомобилях ничего, увидит просто очертания и цвета, если считать очертания и цвета кирпичиками непосредственного чувственного восприятия. Но проблема в том, что собственно автомобиля такой человек не увидит — для этого нужна концепциятранспортного средства, то есть требуется понятие об автомобиле. Даже такие базовые ощущения как голод или боль в какой-то степени формируются нашими представлениями и не являются непосредственным переживанием объективной реальности.
Западные мыслители в большинстве своем склоняются к тому, что восприятие всегда концептуально, оно конструируется и формируется в значительной степени нашими представлениями.
С этой точки зрения у человека нет возможности непосредственного восприятия неизреченного и незримого; оно всегда будет опосредовано представлениями. То есть мистическое и экстатическое переживание «Прекрасной Возлюбленной» диктуется отчасти особенностями местной культуры и ее образами. Оно не может быть абсолютно непосредственным переживанием чего-либо.
Представление о невыразимости требует уточнения, ведь то, что нельзя выразить, выразить нельзя никаким способом. («О чем нельзя говорить, о том нельзя говорить, об этом даже нельзя свистеть»). А если в переживании незримого задействованы концепции, значит незримое в какой-то степени, со всеми оговорками об ограниченности языка, — выразимо и является объектом мышления.
Похоже, тут подразумевается, что мыслить можно только о том, что выразимо. Я верно понял?
Да, видимо, так. Если нечто выразимо, о нем можно и помыслить. А если не выразимо, то невыразимо никаким способом — хоть свисти, хоть впадай в мистический транс.
При этом, конечно, нужно учитывать, что существуют языки более подходящие для описания тех или иных объектов и ситуаций. В одних обстоятельствах более адекватным языком описания будет математика, а в другом — музыка или поэзия. Но это обстоятельно техническое, как мне представляется, а не принципиальное. Если что-то выразимо хоть каким-то способом, оно худо-бедно выразимо и в мышлении.
На самом деле ясно (и мне всё-таки кажется, что КАЖДОМУ), что мысль гораздо тоньше и неуловимее выражения. Давно известно, что «мысль изреченная есть ложь». Так что мысль в принципе достигает того, что невыразимо, — раз выражение отстаёт от мысли, по причине своей тяжести. При выражении мысли (или оформлении идеи) мысль ощутимо утяжеляется, как бы обрастает мясом (плотью), врастает и начинает вязнуть во времени. Понимание же еще тоньше мысли, еще легче, еще мгновеннее. Еще менее уловимо.
«Мысль изреченная есть ложь» — интересно, это относится к любой мысли? Два + два = четыре — ложь? Волга впадает в Каспийское море и тому подобные тривиальные утверждения ложью, видимо, не являются. То есть иногда мысль изреченная вполне даже правда.
Само это утверждение, «мысль изреченная есть ложь», парадоксально: ведь оно является как раз изреченной мыслью. Я когда-то шутил по аналогичному поводу: словами истину не выразишь; это, без сомнения, истина — и это, без сомнения, слова.
Надо понимать так, что некоторые мысли плохо поддаются формулировке. Что же, «кто ясно мыслит, ясно излагает».
Конечно, cо значительными затруднениями мы столкнемся, пытаясь изложить сложные мысле-образы или мысле-чувства. Чувства и опыт вообще с трудом поддаются описанию, если у другого человека нет соответствующего чувства или опыта. Как объяснить вкус винограда человеку, который его не пробовал? Но такой задачи у мышления и нет. Мысль это карта местности, а не сама местность, мысль не может заменить ни опыт, ни чувства. Но в качестве ориентира, указателя, метафоры, карты опыта — мысль играет первостепенную роль.
Нет ничего, чего невозможно было бы выразить Мыслью. Вся проблема — в получателе этой Мысли (от передающего).
Я тоже склоняюсь к такому мнению. По крайней мере, пока не сумел обнаружить того, что принципиально невыразимо в Мысли (кроме Абсолюта, отсутствующего божества). Но такой взгляд, как кажется, не вполне соответствует общепринятой интерпретации некоторых духовных учений: «Знающий не говорит, говорящий не знает» и т.п. Да и Витгенштейн пишет в Логико-философском трактате, что:
6.522. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое.
Витгенштейн считал, что невозможно провести границу мышления, то есть определить, где именно мышление становится бессильным:
Провести границу мышления как такового Витгенштейн считает невозможным: «Ведь для проведения границы мышления мы должны были бы обладать способностью мыслить по обе стороны этой границы (то есть иметь возможность мыслить немыслимое). Такая граница поэтому может быть проведена только в языке, а то, что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей».
Источник
Я бы уточнил, что мышление перестает работать, когда стирается грань между субъектом и объектом, когда исчезает множественность. То есть интеллект начинает давать сбои — по объективным причинам, а не из-за слабости самого интеллекта — по мере приближения к нерасчленимому единству Абсолюта.
Возвращаясь к мысли Витгенштейна:
«Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое».
Да, оно показывает себя, но только негативно, апофатически, как нечто, не подвластное интеллекту. Никакое позитивное знание о нем невозможно — разве что нам повезет и невыразимое каким-то образом отразится в познаваемых объектах. То есть мы увидим в объектах отражение непостижимого черного света, который будет оказывать на объекты какое-то воздействие — наподобие черной невидимой материи в физике.
* * *
Примером сложностей, которые возникают при стирании различия между субъектом и объектом, являются, на мой взгляд, рекурсивного типа утверждения, где состояние субъекта динамически влияет на объект и наоборот. Отсутствие четкого разграничения субъекта и объекта ведет к логическим парадоксам, к невозможности определить истинность или ложность высказывания:
Критянин Эпименид утверждал, что все критяне лжецы.
Парадокс лжеца
* * *
Но без культуры не будет вообще никакого переживания?
1) Совершенно верно, концепции ограничивают восприятие — и тем самым делают его возможным. Нельзя объять необъятное, как и нельзя воспринять безграничное. Всякое понимание подразумевает ограничение. Понимание это обнаружение связи между частным (отдельным объектом) и всеобщим. То есть понимание корнями уходит в ограниченный частный объект, а ветвями поднимается к универсальному и всеобщему.
2) Без культуры возможны только базовые, преимущественно инстинктивные, переживания. У человека даже инстинктивные переживания часто окрашиваются культурными навыками и представлениями. Скажем, голод у аскета и гурмана ощущается в некоторой степени по-разному — во всяком случае его сопровождают различные эмоции.
* * *
А что мы называем,в данном случае — «умозрительной концепцией»(хотя,на первый взгляд,это выражение кажется тавтологией)
Не тавтология, поскольку концепции могут быть и не умозрительными. Научные концепции имеют порой вполне конкретный характер. Умозрительность характерна, например, для философских или теологических размышлений.
* * *
Для «УК»)) нужны аналогии с уже известным результатом,а если его не было?По опыту наблюдений и по данным из источников,существует внутренний «язык без языка»(не имею ввиду образный код),то ли проходящий на слишком высокой скорости,то ли (и),в «неслышимых» сознанию символах… Не только мистики — поэты,музыканты и прочие,пытаются перевести полученное «из себя» — в читаемые рассудком формы.
Когда человек вступает на духовный Путь, некоторые из концепций Пути ему представляются умозрительными. Например, идея растворения (фана) в суфизме. Со временем они перестают быть чисто умозрительными и наполняются конкретным содержанием.
Если у дзенского монаха в начале его служения совсем нет [умозрительного] представления о необходимости непосредственного восприятия, то как он узнает, к чему должен стремиться? И зачем об этом писать книги и читать проповеди? Допустим, что в каких-то случаях можно обойтись и без концептуальных представлений и умозрений (Будда показывает цветок, и продвинутый ученик понимает намек). Но в большинстве традиций предпочитают давать хотя бы какие-то ориентиры, которые в начале, до обретения опыта, носят и умозрительный характер.
* * *
Изменяя уровень наблюдения и исследуя лежащие вне эмпирических фактов и объединяющие их отношения, [структурализм] констатирует и удостоверяет, что эти отношения более просты и более понятны, чем вещи, между которыми они устанавливаются; конечная природа этих вещей может оставаться непостижимой, однако эта непрозрачность (временная или окончательная) теперь уже не является, как раньше, препятствием в их истолковании.
Леви-Строс К. Мифологики: Человек голый. М.: FreeFly, 2007.C.653.
Можно так понять: неизреченное, даже оставаясь по сути неизреченным и непостижимым, вступает в некоторые отношения с другими объектами. Эти отношения более понятны, чем сами таинственные и невыразимые — «непрозрачные» — объекты (например, мистические переживания). Исследуя эти отношения, мы можем истолковывать и само неизреченное.
* * *
«Я не должен считать, будто я не воспринимаю бесконечное с помощью истинной идеи, а воспринимаю его лишь путем отрицания… ибо, напротив, я отчетливо понимаю, что в бесконечной субстанции содержится больше реальности, чем в конечной, и потому во мне некоторым образом более первично восприятие бесконечного, нежели конечного, или, иначе говоря, мое восприятие Бога более первично, нежели восприятие самого себя»
Декарт Р. Сочинения в двух томах. М.: Мысль, 1994. Т. 2. С. 38.
Иными словами, знание неизреченного — бесконечного — дано человеку от природы. Более того, оно первично по отношению к любому другому знанию. Бог познается не только апофатически, через отрицание, но и является основой всякого знания в позитивном плане.
Параллель с суфийской (и не только) идеей, что поcтичь Реальность можно только при помощи самой Реальности.
* * *
Для традиционной мистики язык является принципиально неадекватной формой описания того таинственного опыта единения с Богом, для которого все слова недостаточны потому, что приобщиться к нему возможно лишь в личном переживании. Такая позиция исходит в первую очередь из такого понимания языка, в котором он выступает силой, привязывающей человека к миру и не позволяющей ему выйти за жестко полагаемые ей границы; а потому необходимая для обретения мистического опыта отрешенность от мира означает преодоления языка как условия существования В мире. Батай идет по другому пути: он создает мистику языка. Да, язык способен вводить человека в мир знаков, в которых раскрывает себя власть строго определенной заданности, становящейся для человека основой и законом его существования. Конституирование человека таким образом понимаемым языком делает человека частью языка, точнее-частью полагаемого им мира. Так, например, считал Витгенштейн в «Логико-философском трактате», признавая при этом существование мистического как абсолютно невыразимого, но доступного в своем явлении исключительно вне языка, в сфере молчания, сфере тишины(см. «Логико-философский трактат», 6.42-7; попутно вспомним мистическое безмолвие исихастов). Для Батая мистическое тоже связано с молчанием — но ВНУТРИ языка. Он зовет освобождаться от знаковой власти языка, но только затем, чтобы услышать в голом, неразукрашенном и открытом неизвестности языке голос тишины, только и могущей открыть себя в прошедшем такую аскетическую редукцию выражении. Мистический опыт, таким образом, являет себя в языке, в ТИШИНЕ ЯЗЫКА: » И в том выражении, в котором опыт облекает себя, он по необходимости будет и тишиной и языком. Не по бессилию. Язык находится в его власти, у опыта есть сила поставить его на службу. Но есть в нем намеренная тишина, которая необходима не для утаивания, но для выражения с большей степенью отрешенности. Опыт не может быть сообщен, если связь тишины, скромности, расстояния не меняет тех, кем он играет» (Внутренний опыт, 64).
Такую тишину языка Жорж Батай не только находил у близких ему авторов прошлого,-таких, как У. Блейк, А. Рембо, Ф. Достоевский, М. Пруст, Ф. Кафка,—но и создавал сам. Иногда даже складывается впечатление, что художественные тексты для самого Батая значат больше, чем собственно философские(литература, по Батаю, «основа существования или ничто»; она ярко выраженная форма Зла, которое «предполагает не отсутствие морали, а наличие «сверхнравственности»»; литература есть общение и «вновь обретенное детство»—см. Жорж Батай, Литература и Зло, М., 1994, 15-16). Первым опубликованным произведением является повесть «История глаза», опубликованная в 1928 году под псевдонимом, сопровождавшим все прижизненные издания этой работы, Лорд Ош. В этой повести автор стремится показать единство невинности и разврата, любви и извращения, безудержной свободы и безрассудно открытого в своей абсурдности эротизма, мистической религии разгула и жертвенного аскетизма. Уже здесь заявлена тема всего дальнейшего батаевского творчества: войдя в тишину языка, преступив все границы, нормы и правила, выйти навстречу неизвестности, развертывающей себя в пустоте Ничто. «Иным мир кажется благонравным: он кажется благонравным людям благонравным, ибо у них кастрированы глаза. Поэтому они боятся бесстыдства. Они не испытывают никакой тревоги, когда слышится крик петуха или открывается звездное небо. В общем, «плотские удовольствия» нравятся им при условии, что они пресны»(История глаза// Жорж Батай, Ненависть к поэзии, М., 1999, 73). Дальше последуют роман «Небесная синь»(1935), повести «Мадам Эдварда»(1941; публикована опять под псевдонимом-Пьер Анжелик), «Аббат С.»(1950), «Невозможное»(1962) и много других произведений. Тексты эти принимались не просто обществом, зачастую они распространялись из-под полы, а печатались под псевдонимом, без указания имени издателя и маленькими, в несколько сотен, тиражами; многие из художественных трудов были опубликованы только после смерти Батая. И все же были люди, которые могли оценить и поддержать его художественное творчество. В первую очередь следует назвать, конечно, Мориса Бланшо, с которым Батай познакомился в 1941 году. Их понимание мистики языка как прорыва к невозможному через языковую тишину было очень близко. Когда мы читаем такие произведения Бланшо, как «Темный Фома»(1950), «Последний человек»(1957), «Ожидание забвения»(1962), нельзя не почувствовать радость и за него, и за Батая: встав на путь, обрекающий на отшельничество и одиночество, они неожиданно находят друг в друге понимающих союзников в мучительном странствии по мистической долине аскетической тишины.
Отсюда
[Подчеркнуто мной — wayter]
* * *
Изменяя уровень наблюдения и исследуя лежащие вне эмпирических фактов и объединяющие их отношения, [структурализм] констатирует и удостоверяет, что эти отношения более просты и более понятны, чем вещи, между которыми они устанавливаются; конечная природа этих вещей может оставаться непостижимой, однако эта непрозрачность (временная или окончательная) теперь уже не является, как раньше, препятствием в их истолковании.
Леви-Строс К. Мифологики: Человек голый. М.: FreeFly, 2007.C.653.
Можно так понять: неизреченное, даже оставаясь по сути неизреченным и непостижимым, вступает в некоторые отношения с другими объектами. Эти отношения более понятны, чем сами таинственные и невыразимые — «непрозрачные» — объекты (например, мистические переживания). Исследуя эти отношения, мы можем истолковывать и само неизреченное.
* * *
«Я не должен считать, будто я не воспринимаю бесконечное с помощью истинной идеи, а воспринимаю его лишь путем отрицания… ибо, напротив, я отчетливо понимаю, что в бесконечной субстанции содержится больше реальности, чем в конечной, и потому во мне некоторым образом более первично восприятие бесконечного, нежели конечного, или, иначе говоря, мое восприятие Бога более первично, нежели восприятие самого себя»
Декарт Р. Сочинения в двух томах. М.: Мысль, 1994. Т. 2. С. 38.
Иными словами, знание неизреченного — бесконечного — дано человеку от природы. Более того, оно первично по отношению к любому другому знанию. Бог познается не только апофатически, через отрицание, но и является основой всякого знания в позитивном плане.
Параллель с суфийской (и не только) идеей, что поcтичь Реальность можно только при помощи самой Реальности.
* * *
[Обсуждение в форуме]
Wayter's Blog 